Юрий Солоневич

          Когда летом 1932 года поезд, остервенело шипя и визжа тормозами, наконец, встал и начал, с видимым облегчением, отделываться от своих пассажиров, мы с батькой забегали по перрону, пытаясь узреть Тамочку*) сквозь его закрытые окна. Попытки эти окончились безрезультатно: она, видимо, уже вышла из купе в коридор, дожидаясь очереди вылезать. Решили разделить наши функции и искать ее - он налево, я - направо от середки. Народу было уйма. И пассажиров, и встречающих. Разделились. И тут я, на своем правом конце, услышал какой-то визг и вообще "суматоху" на батькином, левом. Прислушался и направился в обратном направлении. Окруженный сочувственно смеющейся толпой, стоял батька, держа на руках Тамочку и целуя ее чем и куда попало. Она же, хохоча, отмахивалась и отбрыкивалась, пытаясь одновременно не выпускать из рук чемодана и какую-то кошелку. Она в те времена весила кило под девяносто, но это его не смущало: он, незадолго до этого, поднял лошадь из канавы.
          А они не виделись с полгода.
          Была у нас в Салтыковке, в нашей двухкомнатной "голубятне" огромная кафельная печь, занимавшая по четверти из каждой комнаты, сложенная каким-то великим мастером-печником Тяга в ней была такая, что в ней горели даже сырые, мокрые от дождя или снега березовые поленья. Через полчаса она нагревала всю квартиру даже в самые морозные дни до вполне приемлемой температуры. Зимой, приходя снаружи, так приятно было прижаться к ней спиной и ладонями и мечтать о Таити или Гонолулу.
          Кроме того - нет на свете лучшей духовки, чем большая кафельная печь. Несколько кубометров кирпича прогреваются не скоро, но зато потом отдают обратно жар целую ночь. Ровный, постепенный жар. Именно то, что требуется от хорошей духовки.
          И нет на свете лучшей шамовки, или, по батькиному наименованию, "жратвы", чем хорошая, толстая баранья нога, испеченная в этой печи, с чесноком, луком и картошкой. Если ко всему этому Бог послал еще полбутылки водки, то я этого не поменяю на никакой ужин в Вальдорф-Астории.
          Кроме того, в нашу экипировку входила еще и специальная чугунная кастрюля, сантиметров 50 на 25 и 20 - глубины, с тяжелой, плотно прилегающей крышкой.
          За день до предстоящего события я специально смотался на "Сушку" (Сухаревку - мирового масштаба толкучку) и за пару старых ботинок и пятьдесят рублей благоприобрел именно такую толстую, жирную баранью ногу у какого-то ориентального вида спекулянта, привезшего ее, я держу пари, либо с Кавказа, либо из Киргизии. Ближе к Москве таких баранов больше не водилось.
          Да уж что там - Москва! Я вот уж тридцать пять лет в Америке, а таких баранов не видел. Их просто нет, ни за какие деньги. Американский баран бараном не пахнет, его от телятины отличить трудно. И это не только в США: то же самое действительно и для Аргентины, где я пробыл на три года больше, чем хотел бы. (Три года всего!). Да и вообще для всей, как Северной, так и Южной Америки. Земля здесь, должно, не такая как надо. И березы, хоть и растут местами, но даже весной ничем не пахнут!
          Так вот - утром того дня, когда мы встречали Тамочку. я здорово растопил эту нашу печку, нашпиговал "барана" чесноком и, обложив картошкой и луковицами, уложил его, как ребенка в люльку, в вышеупомянутую кастрюлю, засадил его в самую сердцевину жара, да еще и засыпал жаром сверху. Лучше он себя чувствовать не мог.
          Часа через полтора я ему подлил с пол-литра кипятку, чтобы не подгорел, но и не слишком охлаждался, закрыл плотно крышкой и, засадив его обратно в жар, поехал с батькой в Москву.
          Когда мы, нагруженные Тамочкой и ее багажом, вернулись домой, часов около пяти, то весь двор и даже улица за полквартала были наполнены самым желанным ароматом на свете: жареного барана с чесноком! Никакой Шанель с ним не сравнится. Почему не делают бараньих духов?
          Кроме того, батька за пару дней до этого напялил свое супершикарное иностранное пальто, смотался в Инснаб по точно той схеме, что описана им в "России о концлагере": попка (страж), стоявший цербером при входе в Инснаб, отдал ему честь и пропустил внутрь этого кулинарного рая без запинки. Там, без карточек, выдававшихся по месту службы одним только иностранцам, можно было за простые советские рубли купить такие предметы не массового потребления, как балык, севрюга, всех сортов икры, маслины, малосольные огурчики, белой головки водка (общепринятая советская водка - это все равно, что пить керосин) и даже пирожные для женщин и детей. Словом батька вернулся с полным чемоданом всякой немыслимой закуси. Все это вместе взятое покрывало теперь стол (точнее - два стола сдвинутые вместе) от края до края, все в каких-то кульках, бумажках и даже просто - газетах. Дело было в том, что у нас с батькой посуды было кот наплакал: две чашки с разнокалиберными блюдцами, две алюминиевые миски, для более торжественных событий с борщом, который батька был спецом варить. Зато рюмок, вилок, ножей и ложек было больше чем надо: из расчета на воскресные, лыжные компании, которые у нас именовались "нашествиями иноплеменников". Даже для барана места не оставалось. Для него был пододвинут освобожденный от самовара, видавший лучшие времена, шахматный столик. Самовар же был выставлен на балкон, где он еще долго сиял после того, как Тамочка начистила его в последний раз.
          После чего был торжественно внесен баран под звуки труб и кимвал бряцающих. Если прохожих раньше даже на улице бараний аромат оповещал о творящемся у нас торжестве, то теперь, когда я, наконец, открыл тяжеленную чугунную крышку, этот аромат буквально взорвался как ручная граната.
          Жертвами стали все присутствующие. "Обожрались" - говоря батькиным жаргоном. "Обкушались" - по Тамочкину. Дело дошло до того, что Тамочка даже пирожное со вздохом отодвинула...
          Водку батька мог пить как никто больше, кого я на моем веку знал. За единственным исключением его собственного батьки - моего деда, Лукьяна Михайловича, который его раз в моем присутствии перепил в городе Ялте, в 1931-м году. Это был первый раз, когда я своего "водконепроницаемого" батьку видел, не то чтобы пьяным, а так, под мухой. Со своей стороны я, при всей скромности, могу сказать, что я уж по наследству, надо полагать, тоже выпить был не дурак. Теперь, к семидесяти шести годам**), несколько послабел, но и теперь еще могу перепить процентов на 75 из молодежи.
          Тамочка водки не то что не пила, но даже от одного запаха пьянела. Так что она в этом отношении конкуренции не представляла. Тем не менее, мы выцедили всю литровку плюс что-то вроде мерзавчика, оставшегося от прежних времен. Притом надо заметить - водка была хоть и хорошая, чистая, но теплая - не мороженная. В те времена еще не было электрических холодильников. Я же теплой водки никогда пить не мог не плюясь, но пол-литра есть пол-литра, и даже если отнести мерзавчика на батькину долю, то на мою все же еще пришлось пол-литра, что для семнадцатилетнего мальчишки, мягко выражаясь, многовато. Ну вот, многие скажут: старый пьяница спаивал собственного сына! ... и были бы конечно правы, если бы не то обстоятельство, что я вот, уже в семьдесят шесть лет все еще не спился.
          (Вольтер, говорят, пил огромное количество, только входящего тогда в моду, кофе. Когда узнала об этом наша Екатерина, написала ему в письме, что она очень озабочена его здоровьем. Что кофе очень сильный яд и что великий философ не имеет права себя им убивать. Его жизнь, де, принадлежит всему человечеству. На что старик ответил, что кому уж лучше знать об ядовитости "кофия", но что к счастью этот яд медленно действующий: он вот уже скоро восемьдесят лет его пьет. Однако, еще жив...)
          У нас же тем временем действительно был "пир-беседушка"! В течение этой беседушки выяснилось, что Тамочка за эти полгода времени не теряла, но блестяще все организовала для облегчения нашего предстоящего побега: Бруно не только согласился на "обход закона" фиктивным браком (немецкая педантичность), но он даже будет здесь в Москве через две недели, они моментально обкрутятся в ЗАГСе, после чего ей только предстоит отделаться от советского подданства и она может ехать хоть на край света!..
          В ЗАГСе и развод и бракосочетание действительно много времени не занимали: "пять рублей и пять минут". Но, тем не менее, когда разговор дошел до ЗАГСа, я как раз смотрел на батьку, и мне показалось, что я буквально слышал, как его сердце стукнуло об пол.
          Правда, до этого ей бы еще предстояло развестись с батькой, в том же ЗАГСе. Но это - пять минут. Никаких трудностей. Выяснилось также, что она зачем-то наврала Бруно, что она и батька друг друга давно уже не любят, вместе больше не живут, развелись вот уже полгода назад. Видимо Бруно не любил отбивать жен от их законных мужей.
          Все это, по-видимому, хорошо отзывалось у батьки, но со мной, знавшим большую часть подноготной, дело обстояло иначе. Оно, это знание, сразу же повисло на мне этакой пятипудовой гирей и не отпускало даже этой, послебараньей ночью.
          Ворочаясь в своем прокрустовом ложе в коридоре и пытаясь заглушить все время подступающую рвоту, я перемывал в своем подвыпитом уме все детали, которые еще сохранились в памяти, и все больше приходил к заключению, что это - конец нашего "развеселого семейства"... И что основательная часть вины за это лежит на мне. Одно мое письмо батьке, посланное года два назад, могло бы прервать весь процесс Тамочкиного с Бруно романа. Но оно послано не было, и это была моя вина.
          Я струсил. Боялся промахнуться и развалить мои с Тамочкой отношения. Мне по сей день больно об этом думать.
          Конечно, я уже придумал и еще могу придумать дюжины всяких, очень веских отговорок, извинений и смягчающих вину обстоятельств. Но сам себе не наврешь. Я струсил. И теперь все, что мне оставалось делать с хоть минимальными шансами на успех, было бы пойти к батьке, обнять его за плечи и выреветь на его широченной и добрейшей груди всю свою вину.
          Но, к своему глубочайшему стыду, я должен сказать, что у меня и на это смелости не хватило...
          Батька бы вероятно простил мне, но Тамочка - никогда. А мама у людей бывает только одна.
          С другой стороны - откуда я знаю, что батька что-то подозревает и что это "что-то" не было им санкционировано? Вот тогда мое положение было бы совершенно идиотским. В глазах их обоих я был бы трусливым ябедой. Чем я, говоря по сути дела, конечно и был...
          Потом Тамочка куда-то исчезла. Мне было сказано, что она спешно была командирована в Грозный, на Кавказе. Это, если и не было правдой, то очень на таковую смахивало: в командировки ее все время гоняли - переводить для каких-то знатных иностранцев.
          Но только на следующий день, проснувшись рано утром, я заметил, что встающее солнце светило мне прямо в глаза. Обычно оно было заслонено стоявшей в коридоре шифоньеркой. Теперь шифоньерки не было...
          Куда она девалась? Я обыскал всю квартиру - нет шифоньерки. Что за притча!? В родительской спальне тоже не хватало нескольких вещей, но их Тамочка, видимо, взяла с собой. Это было объяснимо... Но шифоньерка? Она весила фунтов под сто и никто ее в Грозный таскать не стал бы. Да и зачем? Что-то тут было неладно!
          Я сел обратно на кровать и стал думать. Через минуту мне стало ясно: Тамочка куда-то смоталась. Но куда! Не в Грозный, конечно. И почему? Бруно не значился в расписании еще неделю-другую. Так что же происходит?
          Когда батька вечером вернулся домой, я его взял в крутой оборот:
          "Куда делась шифоньерка, Квак?"
          Он опешил и стал плести мне какую-то историю явно самого свежего происхождения.
          "Не ври ты мне, Квак! Ведь все равно все рано или поздно выяснится!"
          Он еще пожеманился с минуту, потом сдался: "Тамочка переехала в Москву. Бруно приезжает послезавтра, так как она его сюда таскать не хотела".
          "Ну и ну!.. Сюда таскать не хотела!"
          За еще одной бутылкой водки, вечером выяснились еще кое-какие детали: в виду того, что Тамочка к Бруно истины не придерживалась все это время, говоря ему, что она с батькой уже давно развелась, ей его "таскать сюда" действительно было бы несколько неудобно. Так она, каким-то чудом, умудрилась получить в Москве, в новом доме, маципусенькую комнатенку, но с водой и отоплением и даже с чем-то вроде карманной кухоньки и уборной. В московских жилищных условиях - бездонная роскошь! Там она и принимала Бруно. Кроме того, выяснилось еще и то, что если Бруно раскусит Тамочкину стратегию, то он просто обернется и смотается обратно в Берлин. Тогда вся стратегия и наша, в том числе, рухнет как этакий карточный небоскреб...
          Но ничего подобного не случилось. Как по немецкому расписанию Бруно приехал, батька с Тамочкой формально развелись в том же ЗАГСе и Бруно с Тамочкой, опять же в том же ЗАГСе, поженились.
          На следующий день Бруно отбыл обратно в Берлин. Вся операция вместе не заняла даже дня.
          Несколько больше занял отказ от советского подданства, без чего получить немецкое было невозможно. Это заняло почти год. За этот год она и все мы остальные постарели лет на десять.
          Ее тискали по всевозможным "учреждениям" (включая ГПУ), безрезультатно пытаясь ее отговорить.
          А мы с батькой... о нас с батькой разговор пойдет дальше...

Юрий Солоневич

*) Тамару Владимировну Солоневич, жену Ивана Лукьяновича, мать Юрия Ивановича, проживающего по сей день с женой Ингой в американском городе Роаноке.
**) Написано в 1992 году.

"Наша Страна", № 2493-2494, 23 мая 1998 г., с. 3.

| ВВЕРХ |