Обеим по 88 лет. Обе пышут здоровьем. Обе басурманки. Обе переплавили себя, чтобы стать подругами жизни талантливейших русских патриотов-изгнанников. Это — Рут, немка, вторая жена Ивана Лукьяновича Солоневича, и Инга — шведка, недавно похоронившая своего мужа Юру, сына основателя «Нашей Страны».
Прошло полвека со дня смерти Ивана Лукьяновича, но «Рутика» (как он обрусил и смягчил ее жесткое имя) остается ему верна, все эти годы безмужняя. Поселившись в Манхаттэне, с головой ушла в работу и учебу, осилила факультет психологии и, дослужившись до пенсии, девять лет назад переехала в город Роанок, штата Виргиния, дабы быть поближе к своему пасынку.
«Не смейтесь надо мной», — предупреждает эта весьма рационального склада ума уроженка Лейпцига. «Я до сих пор разговариваю с мои мужем. Когда возникают трудности, всегда себя спрашиваю: как бы поступил в этом случае Ватик? И сразу проясняется здравое решение».
Познакомились они в 1941 году в Темпельбурге, куда монархический мыслитель был сослан из Берлина нацистами за дерзкий меморандум Гитлеру. Иван Лукьянович хотел усовершенствовать свое знание немецкого, предлагая взамен обучать русскому. Тут местный зубной врач и порекомендовал ему обратиться к овдовевшей фрау Рут. Ее муж, видный эсэсовец, был незадолго до этого убит на Крите.
«В ту пору было немыслимо, чтобы одинокая женщина принимала у себя на квартире мужчину. Поэтому занимались мы немецким на виду у всех, прогуливаясь по живописным окрестностям», — рассказывает Рутика по-английски, с сильным германским акцентом. «Не прошло и трех недель, как однажды, катаясь на лодке, он выпалил: "Мы поженимся". Я оторопела: "У нас разница во всем: и в возрасте, и в религии, и в национальности — да и наши страны между собой воюют!" Но он остался невозмутимым: "Не будем говорить о разницах, нечего беспокоиться, мы все равно поженимся"».
Преподавателем русского языка он был не ахти каким: «Принес мне газету "Рабочий Труд" и листок с немецким алфавитом, а под ним алфавит русский. И говорит: ну, читайте!», — смеется тевтонка. Зато мужем он был заботливым: «Ну просто как мать родная. Все понимал. Все мы обсуждали вместе. Никогда голоса не повысил, бранного слова не произнес. Душа-человек».
Совсем иным, однако, он, представлялся своей невестке: «Держался отчужденно, вечно погруженный в свой политический мир. Я никогда не знала о чем с ним говорить». У жалобщицы по-английски еще более тяжелый выговор, чем у Рутики.
«Чудь белоглазая», как окрестил ее Иван Лукьянович, полагает, что он не был рад выбору сына: «Он хотел, чтобы Юра женился на русской». Пожалуй, в каком-то смысле писатель оказался прав. Женись Юра на русской, он вероятно не отошел бы от эмигрантской общественной деятельности после смерти отца, его дети говорили бы по-русски, а внуки не носили бы совершенно дикие имена «Шар» и «Дека» (родилась через «декаду» после «Шара»).
Ведь на свежей могиле матери, Тамары Владимировны, погибшей в 1938 году в Софии от взрыва подосланной чекистами адской машины, Юра, вместе с отцом, клялся идти за Россию до конца... Инга, впрочем, думает, что эту клятву он в какой-то мере сдержал, поскольку до смерти оставался ярым ненавистником коммунистов.
Рутика же, понятно, никаких клятв не приносила, но когда в 1993 году пресловутый Вальтер Лакер оклеветал и Солоневича, и Россию в своей книге «Черная Сотня», выступила против русофоба с гневным письмом.
Вообще она сохранила o своем Ватике одни лишь безмятежные воспоминания. О том, как он никогда никуда не опаздывал. О том, как круглый день писал и читал, отрываясь только для гимнастики и ради пилки дров заодно с Юрой. О том, как щедро помогали его славные русские друзья, в их числе «тетя Валя», проживавшая в Швейцарии докторша, которая присылала ему в разоренную Германию бесценный кофе.
Покинув Европу и не владея испанским языком, они чувствовали себя весьма изолированными по обе стороны реки Де Ла Плата. Но в Уругвае было политически спокойнее, на Ивана Лукьяновича не доносили властям, как в Аргентине. Да и экономически стало намного вольготнее. Сын легендарного адмирала времен Русско-Японской войны, бывший белый офицер Вадим Степанович Макаров, яхтсмен и коммерсант, переводил им ежемесячно из США двести долларов, сумму по тем временам весьма внушительную.
Другая знаменитость из числа почитателей творчества Солоневича, изобретатель вертолета Игорь Иванович Сикорский предоставил им афидевит — ручательство для переезда в США. Однако Ивана Лукьяновича пришлось срочно оперировать. Думали — язва, оказалось — рак желудка. Он умер на операционном столе в Монтевидео, что, по мнению Рутики, было Божьей милостью: все равно ему оставалось жить не более трех месяцев, а так он миновал мучительное осознание обреченности.
К моменту, когда болезнь так неожиданно свела Ивана Лукьяновича в могилу, Юра и Инга уже находились в США. Втроем они прожили 14 лет — с 1938 года. «Я думала, что выхожу замуж за одного Солоневича, а вышла за двоих», — понуро улыбается Инга. «Юра даже взял отца с нами на медовый месяц: он был вне себя после гибели Тамочки, чудовищно пил, и Юра боялся его оставить одного».
Кстати, в начале 50-х годов в Буэнос-Айресе ходили байки, что под рабочим столом Солоневича стояло ведро с водкой и он черпал из него стаканом левой рукой покуда писал свои хлесткие передовицы правой... Не без некой тени неприязни Инга говорит, что «дедушка» (как она его называет по-русски) был вечно на взводе. Рутика же уверяет, что это состояние ни в чем не проявлялось: Иван Лукьянович всегда держал себя безукоризненно.
Можно легко понять причину затаенной Ингой обиды на своего блистательного свекра. Он каждоденно целиком затягивал Юру в свою рабочую орбиту, увлекал его в тот самый мир, куда юной шведке доступа не было: «Я вообще их обоих очень мало видела. Юра был очень хорошим сыном, они жили душа в душу, да и у дедушки был чрезвычайно сильный характер, он вообще являлся средоточием всех окружающих. А меня не подпускал к их политической жизни, да еще нас разделяла и его широкая натура…»
Последние два слова Инга выговаривает по-русски и с подчеркнутой иронией: «Когда мы жили в Берлине, к нему валом валили русские эмигранты. И абсолютно каждого из них он уговаривал остаться поужинать, остаться переночевать. И это в пору продовольственных карточек! Ему было решительно невдомек, что я простаивала по несколько часов в очереди ради пяти-шести картошек. Однажды, засидевшаяся какая-то русская поэтесса обронила, что ей нечем укрываться по ночам. Так дедушка прошел в мою комнату, взял мое красивое финское одеяло, дар моей матери, и вручил этой даме! А когда я запротестовала, рассердился!»
Причем это не было со стороны Ивана Лукьяновича проявлением галантности. Как ни обожал он свою первую жену Тамочку, даже ей ни разу не преподнес цветов. Отсутствие у него всякой романтичности, быть может, предопределило его супружескую драму: периодические отлучки этой некрасивой, но обаятельной женщины ко млеющему совратителю Бруно, что так мучило писателя. На обороте одной своей улыбчивой фотографии Тамочка написала мужу по-английски: «Я не буду торговаться с тобой, зная, сколь тщетны были усилия втиснуть меня — скептика, бродягу, непокорную и неверную — в роль безупречной возлюбленной».
Семейный альбом Солоневичей изобилует фотографиями именно той эпохи. Здесь и Иван Лукьянович с Юрой в строю эмигрантов, представляющихся Великому Князю Владимиру Кирилловичу. Тут и Ватик с Севой — своим незаменимым, вернейшим сотрудником В. К. Левашевым-Дубровским. Тут Солоневич и с генералом Туркулом, которого он прочил в главнокомандующие намечающейся новой Русской Освободительной Армии — на этот раз в союзе с американцами, коли они, в различие от немцев, не станут посягать на целостность России.
Власов казался Солоневичу недостаточно антисоветским и главным образом поэтому писатель уклонился от участия в его акции. Но и до, и после германо-советской войны Иван Лукьянович придерживался мнения, что без иностранного вооруженного вмешательства освобождение России от коммунизма — несбыточная мечта.
Всем этим фотографиям не хватают комментарии действующего лица, знавшего насквозь всю подноготную отраженных эпизодов, каковым являлся Юрий Иванович. Когда я его посещал в 1993 году, он мне пообещал написать воспоминания о «батьке». И, действительно, взялся за работу. Но вскоре поскользнулся в бане, получил увечья и ожоги, перенес три инфаркта... и никогда не оправился.
Он успел составить половину задуманной книги, однако, увы, куда-то запрятал рукопись. Инга собирается ее дальше искать. «Мы в ладу прожили здесь с Юрой все эти годы», — окидывает она лучистым взглядом окружающий горный ландшафт. «Этот дом я никогда не покину».
В этом неказистом доме на почетном месте висит портрет Ивана Лукьяновича, с неслыханной художественной мощью исполненный его сыном. Наружность писателя преображенная, вдохновенная; он имеет вид пророка. Кисть Юры сумела передать необыкновенную силу человека, который своей манерой писания, искренностью, экспрессией был способен как электрическим током сотрясать своих читателей. Его взгляд пронзителен; его глаза горят огнем вероятно того же блеска, который некогда горел в глазах Достоевского.
Николай Казанцев
"Наша Страна", № 2734, 26 апреля 2003 г., с. 4.
| ВВЕРХ
|
|
